Но ко времени рождения Д’Аннунцио все эти бури были далеко позади и город мирно спал на задворках только что объединившейся Италии. Прошлое сохранилось только в устном фольклоре да давало о себе знать внезапными вспышками вражды между родами и общинами — такими, как древнее соперничество Пескары и стоявшего на другом берегу реки Кастелламаре. В дни церковных праздников горожане со статуей своего святого покровителя направлялись к мосту через реку, где их уже поджидали жители города-соперника с палками и камнями в руках.

(Интересно, что именно Д’Аннунцио почти спустя полвека одержал окончательную победу над кастелламарцами, упросив Муссолини упразднить ненавистный город и сделать его районом родной Пескары.)

В этом заповеднике средневековья, каким была тогда — а в некоторой степени осталась и по сей день — Южная Италия, и появился на свет поэт.

Позже, создавая себе романтизированную биографию в духе то ли Светониевой “Жизни двенадцати цезарей”, то ли новелл о знаменитых авантюристах Возрождения, Д’Аннунцио утверждал, что событие это произошло на борту бригантины “Ирена” во время шторма. Но на самом деле появился на свет он при вполне прозаичных обстоятельствах — на суше, в родительском доме.

Социальные барьеры для южных людей не менее существенны, чем для северных, но на юге они часто не имеют столь зримого выражения. Поэтому детство Д’Аннунцио было детством обычного средиземноморского мальчика — ярким, вольным, богатым впечатлениями от общения с самыми разномастными представителями рода человеческого. Родственники и друзья семьи — люди, как правило, не бедные и знатные — не исчерпывали круг знакомств юного Габриеле. Никто не препятствовал ему водиться и с уличным людом — старым нищим Паскио, бывшим моряком и даже пиратом, или живописным городским сумасшедшим по прозвищу Цинциннат. Было еще много других, не менее причудливых персонажей, которые русскому читателю не могут не напомнить босяков молодого Горького (большого, кстати, поклонника таланта Д’Аннунцио). От них мальчик набрался историй и россказней, богатого запаса которых ему хватило на всю писательскую жизнь.

Дома свирепый и жадный до чувственных удовольствий отец (“Он ел как Полифем и спал как Полифем”, — уже на склоне лет вспоминал о нем знаменитый сын) и тихая, заботливая мать с лицом святой дополняли это собрание типов, которые так и просятся на маньеристское полотно, где все кажется преувеличенным и гротескным — жесты, позы, чувства.

С ранних лет пристрастие к риторике и театральности вошло в плоть и кровь Габриеле и определило его будущий литературный стиль. И стиль жизни тоже. Забегая вперед, надо сказать, что именно эти качества делают произведения Д’Аннунцио (особенно драматические) такими тяжелыми для современного читателя, тем более неитальянца. Невероятные страсти героев, неправдоподобный накал эмоций кажутся порой бредом, родившимся в декадентской опиумокурильне. Но если попытаться войти в мир чрезвычайно впечатлительного ребенка, погрузить себя в атмосферу увиденного его ребенка барочного храма, где Христос натуралистично корчится в муках, а святые застыли в позах, напоминающих не столько классический балет, сколько современный брейк-данс, и плачут кровавыми слезами, весь этот нечеловеческий, почти смехотворный трагизм становится понятным. То, что для парижской богемы позднее казалось манящей экзотикой, для Д’Аннунцио было просто воспоминаниями детства.

В десять лет Габриеле впервые испытал чувство, которое позже назвал “spasimo dell’orrore” (нечто вроде “сладкого трепета ужаса”). Способностью испытывать именно такой “spasimo” он чрезвычайно гордился всю жизнь, всячески ее культивировал и развивал. Случилось это так: мальчик полез на крышу своего дома, чтобы снять с нее ласточкино гнездо, но упал и сильно повредил себе руку. Вид хлынувшей из раны крови вызвал у подростка сильнейшее сладострастное возбуждение. Впрочем, дело было, очевидно, во врожденной психической аномалии, а несчастный случай просто разбудил дремавший рефлекс. С педантичностью, достойной де Сада или Захер-Мазоха, Д’Аннунцио запечатлевал это свое пристрастие на страницах многих книг. Отрубленные руки, стигматы, кровавые раны кочуют из одного романа в другой, из пьесы в пьесу с навязчивым постоянством. Как и образ мученичества святого Себастьяна, с которым писатель впоследствии начал себя отождествлять. Это и неудивительно: по воспоминаниям многочисленных подруг поэта, “игра в святого Себастьяна” была излюбленным эротическим развлечением Д’Аннунцио. Где бы Габриеле ни жил, там всегда имелись специально предназначенные для этой цели колонна или столб. Но это было гораздо позднее, а пока одиннадцатилетнего Д’Аннунцио отдают в привилегированный колледж Чиконьини.

Какие бы бури ни бушевали в душе мальчика, держать себя в руках он умел. Учителя и соученики вспоминали его как сдержанного, весьма способного ученика, неизменно заканчивавшего класс с отличными отметками, но при этом — юного денди, самого элегантного среди мальчиков, тратившего на духи, перчатки и шарфы почти все присылаемые из дома деньги.

В четырнадцать лет тем не менее успеваемость, а вместе с ней и дисциплина пошатнулись: как это обычно бывает — под воздействием первой влюбленности и проснувшегося интереса к поэзии. Первую любовь звали Клеменца Кокколини: Д’Аннунцио познакомился с ней во Флоренции на каникулах, в семье друзей отца. Вскоре произошла знаменательная история, впоследствии пересказанная взрослым писателем в литературной форме. Юная парочка отправилась в Этрусский музей, где в пустом зале надолго задержалась перед бронзовой статуей химеры.

С юношеской бравадой Д’Аннунцио засунул руку в страшную пасть чудовища и поцарапался (вполне возможно, нарочно) об острые клыки фантастической твари. Возбужденный видом собственной крови, Габриеле набросился на бедную девушку и больно укусил ее в губы. Восторг, испытанный им при этом, стал основой для будущей жизненной программы: никогда больше он ни в чем не откажет себе, будет потворствовать своим инстинктам, какими бы низменными они ни казались.

(Впрочем, несмотря на все эти романтические концепции, девственность он теряет на следующий год самым заурядным для католического мальчика образом: старший приятель заводит его в паскудный флорентийский бордель.)

Пыл ранних любовных переживаний, обильное чтение античных авторов и современных итальянских поэтов приносят поэтические плоды: в шестнадцать лет Д’Аннунцио завершает первый сборник стихотворений и при финансовой поддержке отца издает его тиражом в пятьсот экземпляров. Переполненный гордостью, дебютант дарит и рассылает книжечку всем своим знакомым, в том числе и ректору колледжа.

Здесь его ждет, впрочем, горькое разочарование. Дело в том, что сквозь общие места и патетические штампы позднего итальянского романтизма в духе Кардуччи слишком явно проглядывает необузданный темперамент. Все эти “эфирные перси, на которых проходит вся ночь” и “варварская похоть поцелуев” настораживают педагогов. Собирается административный совет, и дело идет к исключению, но юный талантливый шалопай, в общем-то, симпатичен всем и посему отделывается строгим предупреждением. Резонанс за стенами учебного заведения, однако, вскоре залечивает раны его честолюбия: во всех литературных обозрениях пишут о новом таланте — большинство критиков восхваляют его, хотя кое-кто, понятно, и поругивает.

Д’Аннунцио полон планов: стихи пишутся легко. Не проходит и года, как у него уже готова большая поэтическая книга — “Новая песнь”. Она издается как вполне серьезный труд в авторитетном издательстве, но честолюбивому Д’Аннунцио мало уже существующего внимания публики. Он затевает рекламный трюк вполне в духе современной поп-звезды: в день появления книги в продаже одна флорентийская газета получает телеграмму от неизвестного лица. В ней рассказывается о трагической гибели юного поэта во время катания на лошади. Книга мгновенно раскупается, в то время как автор книги и телеграммы (это, конечно же, сам Д’Аннунцио) жив и здоров. Он даже не удосужился предупредить о мистификации родителей, которые сразу поверили в известие.

Так или иначе, внезапно свалившаяся слава и первый в череде многих и многих скандал, а также многочисленные любовные увлечения не мешают Габриеле окончить с отличием колледж и поступить в Римский университет на отделение литературы и филологии.

(Что касается увлечений: с самого начала вполне в духе романтической поэзии Д’Аннунцио заводит привычку давать всем объектам своей страсти вымышленные имена; выбор имени при этом подчиняется строгой и сложной системе. Некоторые имена давались дважды или трижды — разным особам, в зависимости от сложной игры ассоциаций и правил классификации, размахом своим напоминающей какую-нибудь систему Линнея. В старости Д’Аннунцио отведет под архивы и картотеку собственных любовных приключений — несколько тысяч досье — целую комнату на своей вилле “Витториале”.)

К 1881 году Рим был столицей Италии всего только десять лет: сонный во времена папского государства, город превратился в котел, переполненный политиканами, аферистами, предпринимателями и артистической богемой. В этот котел, где кипели страсти, и окунулся юный “дикарь из Абруцц”, как его окрестили в литературной среде. Д’Аннунцио быстро сходится со столичной элитой, триумфально переиздает все свои написанные к тому времени поэтические книги, а также первый сборник рассказов и с удовольствием отдается журналистике. Он пишет сразу для нескольких изданий, в основном для разделов светской хроники, в духе скандальном, провокационном, на грани фола, с цинизмом и нахальным юмором, которые нашему современному читателю напомнили бы нечто из московской бульварной прессы новейшего времени. Пишутся и стихи: в римский период Д’Аннунцио перестает сдерживать свою тягу к претенциозно эротическим темам. Содержание очень часто носит откровенно автобиографический характер, поэтому публикация почти каждой его новой элегии или канцоны заканчивается небольшим скандалом, а иногда — и дуэлью.

В Риме Д’Аннунцио, освободившись от опеки родителей и учителей, наконец получает возможность создать собственный стиль жизни, которому не изменяет на протяжении последующих тридцати лет: сонм порхающих вокруг прелестных созданий, квартиры, заставленные цветами, античными статуями и безделушками, заваленные чудовищными собраниями гобеленов и кружев, пропахшие куреньями и дорогими сортами табака, простыни, пропитанные ароматическими эссенциями, — помесь быта индийского махараджи и фантазий провинциального эстета. Об этом красноречиво говорит опись имущества, составленная как-то раз кредиторами: “Арфа в замшевом чехле, клыки дикого кабана, позолоченная статуэтка Антиноя, алтарные дверцы, два японских фонарика, шкура белого оленя, двадцать два ковра, коллекция старинного оружия, расшитая бисером ширма…” — полный список составил бы пару страниц.

Позже приходит увлечение лошадьми и охотничьими собаками. И долги, бесконечно раскручивающаяся спираль долгов; деньги необходимы, чтобы субсидировать всю эту роскошь, поскольку литературные и журналистские заработки не в состоянии и на десять процентов прикрыть постоянно разрастающуюся финансовую брешь.

Конечно, приходится соблюдать и внешние условности: 28 июля 1883 года в возрасте двадцати лет Д’Аннунцио женится на молодой аристократке Марии ди Галлезе, в браке с которой он формально и прожил всю жизнь. Свадьба играется после бурного романа с бегством девушки от родителей, но Габриеле вскоре теряет интерес к Марии, получившей в его классификации сразу три поэтических имени — Йелла, Марайя и Мариоска. Лет через пять после свадьбы отношения с ди Галлезе полностью прекращаются, но она остается его законной супругой. Впрочем, за недолгую совместную жизнь Габриеле и Мария успевают произвести на свет троих детей.

Необузданный юный эстет вновь погружается в коловращение столичной жизни. Откровенное распутство поэта вскоре дает повод для едкого фельетона, напечатанного неким Карло Маньико в провинциальной газете “Абруцци”. К несчастью, это именно та газета, которую читают родители Габриеле и его жена. Разозленный поэт вызывает коллегу по цеху на дуэль и терпит поражение. Д’Аннунцио ранен в голову. Вызванный врач обильно обработал рану модным тогда антисептиком — перхлоратом железа. Эскулап перестарался: от воздействия химиката Д’Аннунцио в двадцать три года становится совершенно лысым. В результате медицинской ошибки и создается образ поэта — такой, каким мы его видим на многочисленных портретах и фотографиях: маленький лысый мужчина с огромным носом и рыбьими глазами навыкат, глазами маньяка или гения.

В 1889 году, ко дню выхода первого романа Д’Аннунцио “Наслаждение”, жизнь его выглядит вполне сложившейся, хотя и не во всем уютной: события в этой жизни повторяются с удивительным однообразием — за одним романтическим приключением следует другое, не менее романтическое (сперва художница Барбара Леони, затем неаполитанская аристократка графиня Гравина Ангуисола — от нее у Д’Аннунцио было еще двое детей в дополнение к трем законным, — затем великая итальянская актриса Элеонора Дузе). Каждое увлечение кончается трагическим разрывом. Потребность Д’Аннунцио в роскоши становится все больше и больше, долги же достигают астрономической величины.

И на фоне всех этих жизненных коллизий пишутся книги — одна за другой. Книги, которые составили европейскую славу Д’Аннунцио: “Пескарские рассказы”, “Джованни Эпископо”, “Невинный”, “Непобедимое” и еще многие другие, пьеса “Триумф смерти”.

Проза и стихи пользуются неизменным успехом, пьесы чаще проваливаются. Впрочем, стилистически Д’Аннунцио неоднороден: если драмы его вполне попадают в русло исканий европейского декаданса рубежа веков, то проза, за редкими исключениями, близка к натурализму.

С начала 1890-х годов благодаря переводам начинается шумная популярность Д’Аннунцио во Франции, не без помощи верной подруги Элеоноры Дузе. Актриса энергично “продвигает” на европейской сцене зрелые пьесы Д’Аннунцио, такие, как “Мертвый город” и “Дочь Йорио”, написанные Габриеле “под нее”, хотя реакция публики и критиков весьма неоднозначна. К этому времени Д’Аннунцио большую часть времени проводит между Венецией и флорентийской виллой “Капончина”, где “д’аннунцианский стиль” достигает своего наивысшего выражения во всем: в убранстве, в распорядке жизни, во вьющейся кругом свите слуг и поклонников. В этот период начинают возникать характерные легенды о Д’Аннунцио: Жарро утверждал, что поэт пьет вино из черепа девственницы и носит туфли из человеческой кожи. Маринетти рассказывал, что каждое утро Д’Аннунцио купается в морском прибое нагой, верхом на коне, а на берегу его поджидает Дузе с пурпурной мантией в руках, чтобы накинуть ее на плечи Габриеле после купания. Тогда же впервые прозвучало словечко “д ’аннунцианизмы” в приложении к подобным декадентским вывертам.

“Не отказывай себе ни в чем, потворствуй всем своим инстинктам”. Это напоминает прозвучавшее полвека спустя из уст Алистера Кроули “Делай что хочешь — один закон”. Но “сверхчеловеческое Я” Д’Аннунцио не заглядывало слишком глубоко в темные бездны; страсти его были, невзирая на громкие ницшеанские декларации, достаточно старомодны: женщины, роскошь и тщеславие южанина. Он мог претендовать на звание нового Петрарки или итальянского Вагнера (в смысле значения личности — музыки Д’Аннунцио не писал, хотя отлично играл на скрипке, трубе и фортепьяно), но напоминал больше всего пародию на просвещенного сеньора эпохи Ренессанса. “В сущности, он был человек простой, хотя и с опасными странностями, но вовсе не полубог, как считали его поклонницы”, — подводил итог своим впечатлениям от общения с поэтом Ромен Роллан.

Честолюбие подвигло Д’Аннунцио в 1897 году баллотироваться в парламент от избирательной коллегии города Ортоны. Кандидат выступил с более чем эзотерической программой “политики красоты”. “У нас больше нет времени для спокойного сна в тени лавров и миртов. Интеллектуалы, объединив свои силы, должны, исполнившись воинственного духа, выступить на стороне рассудка против варварских орд”, — обращался поэт к избирателям.

Тем не менее он был избран. Став депутатом, “политик красоты”, естественно, заседаниями откровенно манкировал. Чаще в это время его видели на собачьих бегах, которые стали еще одной его маниакальной страстью.

Начало нового века Д’Аннунцио встречал почти сорокалетним мужчиной. Жизненные обстоятельства его при этом были достаточно печальны: На новых выборах 1900 года депутат от Ортоны потерпел сокрушительное поражение, долгая любовная связь с Дузе закончилась (хотя более трагически для актрисы, чем для Габриеле; последняя стала, по словам одного биографа, “печальной и молчаливой жертвой его безмерного эгоизма”), долговая пропасть углубилась до двух миллионов тогдашних лир (поясним современному читателю: сумму эту можно было приравнять к стоимости пяти тонн серебра), а само имя Д’Аннунцио приобрело в Италии крайне одиозный оттенок. Этому способствовало многое: и скандальный образ жизни поэта, и путаные политические высказывания, колебавшиеся в диапазоне от ультраправых до почти анархических, и становившийся все более манерным и “прециозным” язык его произведений.

И хотя многое из написанного им продолжало пользоваться популярностью, в том числе и из написанного совсем недавно (в особенности драма “Франческа да Римини”, которая стала почти обязательной в репертуаре всех известных драматических театров начала века), внутреннее состояние Д’Аннунцио было неустойчивым. Длительные периоды эмоциональной депрессии и неуверенности в себе стали для него обычными в этот период жизни.

В 1908 году преследуемый кредиторами Д’Аннунцио пошел, в сущности, на мошенничество: некто Джованни Дель Гуццо, итальянский эмигрант, ставший миллионером в Аргентине, предложил организовать для поэта турне по Латинской Америке, в ходе которого Д’Аннунцио выступил бы с публичными лекциями. Под залог будущих прибылей Дель Гуццо взялся урегулировать проблему с долгами поэта. Гонорар предполагался огромный. Аванс Д’Аннунцио взял, но в Латинскую Америку не поехал. Сказав Дель Гуццо, что сперва должен подлечить зубы в Париже, Габриеле отправился во Францию. Вместо недели, обещанной Дель Гуццо, он провел там без малого семь лет.

Явление Д’Аннунцио в Париж было триумфальным. Во Франции он пользовался неизменной популярностью с начала 90-х годов, и популярность эта не была омрачена теми мелкими дрязгами и пересудами, которые окружали его фигуру на родине. Оставив бедного Дель Гуццо разбираться с латиноамериканским турне и ордой возмущенных кредиторов, Габриеле в компании с новой спутницей жизни, русской по происхождению, Наталией Кросс-Голубевой, окунулся в космополитическую жизнь довоенного Парижа. Интерес к писателю, помимо литературной славы и репутации изысканного сердцееда, подогревался также тем , что Д’Аннунцио в то время стал активным проповедником двух новомодных увлечений: авиации и кинематографа.

Авиация с самого своего зарождения привлекала Габриеле: еще до отъезда во Францию он завязал знакомство с итальянскими авиаторами и не раз совершал полеты вместе с ними. Героем своего последнего написанного в Италии романа “Быть может — да, быть может — нет” он также сделал авиатора, наверное, первым из крупных литераторов обратив внимание на эту новую профессию. Интерес к технике будущего объективно сближал Д’Аннунцио с младшими, чем он, на целое поколение футуристами, хотя Габриеле и не был с ними непосредственно знаком.

(В этом же романе Д’Аннунцио впервые использовал изобретенное им чисто итальянское слово для летательного аппарата “velivolo” — в противоположность интернациональному “аэроплан”. Интересно, что в этом он подобен другому поэту — Велимиру Хлебникову, который привнес в русский язык слово “самолет”. )

Кинематограф был еще одной неофитской страстью поэта: первый свой контракт на написание сценария Габриеле заключает в 1910 году; как кинодраматург он оказывается фактически пионером среди именитых литераторов того времени. И хотя контракты он редко выполнял (не только в области кино; заключать договоры с издателями на вымышленные или еще не написанные произведения и, в особенности, получать авансы по этим договорам было для Д’Аннунцио делом привычным), ряд фильмов по его сценариям все же был поставлен, и в первую очередь невероятная для своего времени шестичасовая (!) киноэпопея “Кабирия”. В этом псевдоисторическом фильме из жизни Древнего Рима все было задумано и исполнено с типично д’аннунциевским размахом: битвы гладиаторов, египетские пирамиды, “настоящее” извержение Этны… Можно сказать, что голливудские послевоенные колоссы — все эти “Спартаки” и “Бен-Гуры” — просто шли по тропе, за полвека до этого проложенной итальянским гигантоманом.

Такой вот, модный и прогрессивный, писатель стремительно прокладывал себе путь в парижском свете, щедро раздавая направо и налево интервью и обещания и, как уж было заведено, не задумываясь занимая деньги. Особенно сблизился он с кругом Иды Рубинштейн, которая познакомила его, в частности, с Клодом Дебюсси и Бакстом. Плодом этого знакомства стала самая известная работа Д’Аннунцио парижского периода — драма “Мученичество св. Себастьяна”. Она была поставлена в 1911 году — с музыкой Дебюсси, декорациями Бакста и Идой Рубинштейн в главной роли. Последнее — женщина, играющая святого Себастьяна, да еще еврейка и лесбиянка — стоило Д’Аннунцио отношений с Ватиканом. 8 мая 1911 года декретом Священной конгрегации он был отлучен от церкви, а католикам было воспрещено чтение его произведений и посещение постановок его пьес. Конфликт со Святым престолом удалось загладить только спустя двадцать пять лет, уже перед самой смертью Габриеле.

В Париже Д’Аннунцио не изменял ни одной из своих привычек: Голубева вскоре была отправлена в отставку, и жертвою его всепожирающей сексуальности пала сначала, несмотря на свои лесбийские пристрастия, Ида Рубинштейн, а затем и ее подруга, американская художница Ромен Брукс. К тому времени Д’Аннунцио уже окончательно покончил с приличиями: многочисленные любовницы проживали вместе с ним в самых причудливых комбинациях, образуя некое подобие гарема.

В отношениях с женщинами Д’Аннунцио был крайне эгоистичен и далеко не всегда бескорыстен, что не помешало ему остаться в памяти современниц великим любовником. Дело, очевидно, было, как всегда приходится признавать в подобных необъяснимых случаях, в магии. Молодая Айседора Дункан вспоминала о поэте: “Этот лысый, невзрачный карлик в разговоре с женщиной преображался, прежде всего в глазах собеседницы. Он казался ей почти что Аполлоном, потому что умел легко и ненавязчиво дать каждой женщине ощущение того, что она является центром вселенной”.

Но, несмотря на все это — на всемирную славу и на любовь прекрасного пола, — любой беспристрастный наблюдатель сказал бы, что жизнь Д’Аннунцио в целом прожита, а карьера — завершена. Казалось бы, что можно было добавить к сделанному и прожитому? В предвоенном 1913 году Габриеле исполнилось пятьдесят лет, писал он все меньше и меньше, и основное уже было написано. Для большинства людей требуется какое-то чрезвычайное событие, чтобы в этом возрасте придать своей жизни новое направление. Для Д’Аннунцио таким событием оказалась война. Она оборвала затянувшуюся первую часть романа жизни и начала новую — с чистого листа.

Италия должна была вступить в войну на стороне Тройственного союза, однако этого не произошло — помешали общественные настроения.

Движение за разрыв соглашений и продолжение борьбы с австрийской империей, за возвращение Италии всех территорий с итальянским населением существовало уже давно. Ирредентисты (“несгибаемые”) требовали присоединения к Италии Верхнего Тироля, Венеции-Джулии и всего Адриатического побережья будущей Югославии. В этой борьбе были свои жертвы и свои мученики: в частности, казненный в Триесте Гульемо Обердан, бывший соученик Д’Аннунцио по университету.

Воспитанный в консервативной провинциальной среде, Д’Аннунцио всегда был настроен националистически, но ничуть не больше и не меньше, чем большинство современных ему итальянских интеллектуалов. Время от времени в связи с какими-нибудь событиями он разражался монархо-патриотической одой, иногда высказывался на политические темы, однако говорить о какой-то жесткой позиции поэта в довоенное время не приходится. Даже в период своего депутатства Д’Аннунцио оставался политическим путаником — ничего другого от модного поэта никто, впрочем, и не ждал.

Самым, пожалуй, ангажированным произведением Габриеле (и предвестником будущей борьбы) стала написанная в 1908 году. трагедия “Корабль”. Этот бравурный опус, посвященный восхвалению былого величия Венецианской республики, уже содержит все характерные для будущего Д’Аннунцио-политика темы: господство над всей Адриатикой, желание увидеть Италию сильной морской державой. Постановка была осуществлена с уже хорошо знакомой нам помпой, рукопись шедевра — торжественно преподнесена городским властям Венеции. Д’Аннунцио восседал в цилиндре и рединготе в гондоле, принадлежавшей потомку знаменитой семьи дожей Фоскари, Пьеро; манускрипт, врученный синдику, был завернут в красное полотнище с золотым изображением льва святого Марка; синдик вручил Д’Аннунцио ключи от города. В общем, спектакль вышел еще грандиознее, чем постановка пьесы. Тем не менее это был только эпизод в жизни Д’Аннунцио, впрочем, весьма знаменательный в свете будущих событий.

Оказавшись во Франции в начале войны, писатель занимает откровенно проантантовскую позицию. Он посещает фронт, пишет военные корреспонденции для итальянской прессы и американского концерна Хёрста. Ирредентисты и сторонники Антанты в Италии начинают присматриваться к Д’Аннунцио — им нужна крупная фигура, способная стать знаменем их движения. Однако Габриеле долго колеблется, обдумывает ситуацию, да, впрочем, и боится оторваться от привычной жизни во Франции, в небольшом поместье, где он окружен своими наложницами, лошадьми и гончими псами.

Только в 1915 году, когда общественное мнение в Италии полностью созревает для вступления в войну на стороне Антанты, он решается: 3 мая Д’Аннунцио отбывает в Италию. На границе его встречают участники добровольческих итальянских бригад, сражавшихся во Франции и Бельгии под руководством внука Гарибальди — Пеппино. По мере того как поезд движется в сторону Генуи, кортеж становится все более пышным и представительным — к нему присоединяется ряд высших военных чинов, мэры Рима и Неаполя, оппозиционные сенаторы.

В Геную Д’Аннунцио прибывает уже как триумфатор. На площади Кварто, перед огромным количеством народа он произносит знаменательную речь. Король первоначально также собирался присутствовать, но, ознакомившись с текстом речи, передумал. На самом деле решение давно принято: уже подписан секретный Лондонский пакт, по которому Италия отрекается от всех военных обязательств по отношению к бывшим союзникам, однако Виктор Эммануил III считает неразумным раньше времени афишировать уже состоявшееся предательство. Д’Аннунцио, правда, не чинят никаких препятствий, и он проводит собрание с огромным успехом.

Не все положительно воспринимают политический дебют поэта: не только германофилы и сторонники нейтралитета, но и многие поклонники поэта считают его поведение низкопробным фарсом.

Однако что до этого Д’Аннунцио?. . Он купается в лучах всенародной славы, произносит одну речь за другой и с удовольствием примеряет на себя тогу национального трибуна (что, впрочем, не мешает ему в своем обычном стиле оставить в наследство муниципалитету Генуи неоплаченный счет за шикарный номер в гостинице и услуги двух проституток ).

Явившись в Рим, Д’Аннунцио вновь разражается серией воинственных речей с балкона дома, у которого постоянно дежурят толпы солдат и столичной молодежи. Как раз в это время он впервые использует приветственный жест легионеров Древнего Рима — тот самый, который позднее возьмет на вооружение Муссолини.

23 мая 1915 года при общем ликовании Италия объявляет войну Австрии. Д’Аннунцио сразу же направляется в действующую армию, в Венецию. В скромном чине капитана, однако с негласными и неписаными привилегиями, которые обеспечены ему благодаря популярности и известности, и, конечно же, определенной дисциплинарной вольности, присущей армиям латинских наций, где герой-капрал зачастую имеет больше власти, чем генерал.

Воюет Д’Аннунцио лихо, хотя, по нашим понятиям, достаточно странно. После боевых экспедиций он возвращается в свой уютный маленький дворец на Большом канале, куда из Франции им было выписано все необходимое для жизни гения: наложницы, борзые, персидские ковры и аррасские гобелены. Быт его был устроеннее, чем быт воевавшего на том же фронте Хемингуэя. Но в бою Габриеле оказывался действительно смельчаком и азартно рисковал собой. Несмотря на свои пятьдесят два года, он записывается сначала во флот, где участвует в вылазках торпедных катеров, а к концу лета переходит в авиацию. Он летает на Триест, на Пулу, на Сплит, сбрасывает бомбы и прокламации, видит гибель боевых товарищей, при неудачной посадке повреждает себе зрительный нерв и слепнет на один глаз. С этих пор канонический образ поэта дополняется наглазной повязкой.

И все это время Д’Аннунцио пишет, но уже не художественные произведения, а доклады об улучшении положения дел в военной авиации, надгробные речи, репортажи о воздушных боях, секретные записки с проектами безумных военных экспедиций. Впрочем, особое положение Д’Аннунцио и его неподконтрольность делают его чем-то вроде полевого командира современных герилий; некоторые свои идеи он воплощает, не спросившись у начальства. Как ни странно, с успехом, причем отдельные операции навсегда входят в историю войн.

Так, в августе 1918 года он совершает боевой вылет на Вену, ставший первым в истории воздушным налетом на столицу государства-противника и, по существу, рождением дальней бомбардировочной авиации.

(По горячим следам он готовит и налет на Берлин, но тут уж командование жестко блокирует эту выходку в духе камикадзе: из-за нехватки горючего эскадрилья после налета должна была бы приземлиться на вражеской территории.)

Напомним, что на Рождество предыдущего, 1917 года Д’Аннунцио организует и проводит дерзкую ночную вылазку торпедных катеров при поддержке авиации (прожектора на катерах должны были служить навигационными ориентирами для пилотов) на австрийскую военно-морскую базу в Далмации, форт Буккари. И хотя военный эффект от этой акции был равен нулю (боевые корабли на рейде отсутствовали, пришлось ограничиться разбрасыванием бутылок с оскорбительными посланиями в адрес австрияков), театральный эффект превысил всякие ожидания.

Война завершилась 3 ноября 1918 года. Д’Аннунцио закончил ее в звании подполковника, героем в глазах солдат и большинства соотечественников. Прославленный в новом качестве, Д’Аннунцио тем не менее далек от удовлетворенности: мир не обещает ему ничего интересного. “Чувствую зловоние мирной жизни”, — пишет поэт в день заключения перемирия.

Нерастраченный воинственный пыл, однако, недолго остается невостребованным.

В результате сложных политических интриг союзники решают поступить с Италией так, как обычно поступают с бедными родственниками, то есть оставить без обещанного куска пирога. В накаленной обстановке разоренной войной страны это вызывает массовое недовольство, особенно среди вернувшейся с фронтов молодежи. Демобилизованные двадцатилетние, которые умеют только воевать, становятся, так же как в России и Германии, опасной и легковозбудимой революционной силой, способной оказывать давление на власть. Их влияние так велико, что сложившаяся система солдатской демократии даже получает особое название “trincerocrazia” — “власть окопов”. Костяк этой жадно прислушивающейся к речам вождей молодежи составляют так называемые “ардити”, “пылкие” — ветераны элитных формирований вооруженных сил: гвардии, кавалерии, авиации и флота. Они ищут себе подходящего лидера. Основных претендентов на эту роль двое: молодой и энергичный Бенито Муссолини и наш герой.

Вокруг Д’Аннунцио завязывается борьба с целью перетянуть его на свою сторону. Участвует в ней и партия власти: правительство предлагает поэту звание маршала авиации и пост вице-премьера. Осторожный, когда это необходимо, Габриеле выжидает, присматривается к ситуации. По мере того как становится все более и более ясно, что на версальских переговорах Италию собираются элементарно надуть, в областях с итальянским населением начинаются восстания ирредентистов. 30 октября 1918 года в городе Фиуме (современная хорватская Риека), где восемьдесят процентов населения составляли тогда итальянцы, восстание кончается захватом власти. Восставшие провозглашают республику — с намерением впоследствии присоединиться к Италии. Город для поддержания порядка оккупируют союзники: французы и итальянцы.

Д’Аннунцио пытается определить свою политическую линию. С одной стороны, он начинает прощупывать почву для сближения с Муссолини, который в ту же осень окончательно порывает с социалистами и создает фашистское движение, объединившее значительную часть ветеранов войны. С другой — пытается склонить Пьетро Бадольо к высадке подчиненных тому войск в Далмации, чтобы пересмотреть результаты войны силовыми методами. Бадольо вынужден осадить слишком строптивого подполковника; он приказывает Д’Аннунцио не совать нос куда не следует. В ответ Габриеле подает в отставку, чтобы покончить с двусмысленностью своего положения и обеспечить себе carte blanche.

7 апреля 1919 года делегация Фиуме предлагает “герою моря и неба” занять пост руководителя государства. Габриеле колеблется, ограничиваясь публикациями в газетах пылких памфлетов и произнесением патетических речей на сходках ардити .

Но ситуация продолжает накаляться, подталкивая колеблющегося героя к выбору. 10 июня в итальянской и международной прессе распространяются слухи о существовании заговора под руководством Д’Аннунцио, Муссолини и кузена короля герцога Д’Аосты с целью свержения правительства. Дело пахнет арестом. Загнанный в угол Д’Аннунцио обращается к Виктору Эммануилу III c просьбой о личной аудиенции. Король принимает поэта, выслушивает его заверения в лояльности, но, когда дело доходит до империалистических прожектов Д’Аннунцио, остается непреклонен: “Конституция определяет минимум прав народа и максимум моих прав”.

Д’Аннунцио не остается ничего, кроме как пойти ва-банк. Он печатает на страницах еженедельника “Идеа национале” пламенный манифест под названием “Не подчинюсь!” и собирает своих сторонников на площади Капитолия. Выйдя перед ними, он разворачивает знамя, которым был покрыт гроб его боевого товарища Рандаччио, и в течение нескольких часов целует складки знамени, перечисляя при этом названия далматинских городов. Ни полиция, ни войска не решаются помешать сборищу.

Между тем в Версале американский президент Вудро Вильсон вносит предложение: большая часть Далмации должна отойти к новорожденному Королевству сербов, хорватов и словенцев. В Фиуме вспыхивают кровопролитные столкновения между итальянскими частями, поддерживающими ирредентистов, и французами, вставшими на сторону югославян.

Медлить дольше нельзя: представители Фиуме являются в Венецию, куда возвращается из Рима Д’Аннунцио. Они хотят забрать его с собой. В последнем пароксизме. нерешительности поэт пытается притвориться больным, но это не помогает. И вот рано утром 11 сентября начинается “поход на Фиуме”. Впереди едет Д’Аннунцио в открытом “фиате”, засыпанном лепестками роз, за ним следуют пятнадцать грузовиков с ардити. По дороге к колонне присоединяются группы солдат, карабинеров и беженцев из Далмации. В километре от границы их пытается остановить командующий экспедиционным корпусом в Фиуме генерал Патталуга. Д’Аннунцио скидывает шинель и демонстрирует генералу грудь, покрытую боевыми орденами: “Если вы сможете прострелить это, то стреляйте”. Патталуга со своими солдатами переходит под командование Д’Аннунцио.

В 11.45 12 сентября 1919 года легионеры без единого выстрела входят в город: их встречают колокольным звоном, приветственным ревом сирен и орудийным салютом со стоящих на рейде военных кораблей. Начинается полуторагодовая история одного из самых странных государств, существовавших в ХХ веке, — Регентства Фиуме.

Утомленный путешествием, Д’Аннунцио пытается отоспаться в гостинице, но его будят и сообщают, что он назначен губернатором и военным комендантом города.

(“Comendante” впоследствии станет чем-то вроде почетного звания Д’Аннунцио, все будут обращаться к нему до самой смерти именно так.)

“Кто? Я?” — удивленно переспрашивает Д’Аннунцио, но его уже тащат на балкон, откуда он говорит собравшимся горожанам: “Итальянцы Фиуме! В этом недобром и безумном мире наш город сегодня — единственный островок свободы. Этот чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы — это горстка просвещенных людей, мистических творцов, которые призваны посеять в мире семена новой силы, что прорастет всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений”.

Народ в восторге, однако одних красивых слов мало: надо заниматься государственным и военным строительством. Дело, впрочем, облегчает то обстоятельство, что в Фиуме начинают стекаться силы: ардити со всех концов страны, дезертировавшие солдаты и матросы. Правительственные войска, подчиняясь приказам премьера Нитти, занимают позиции вокруг города, но бездействуют, поскольку их симпатии всецело на стороне Д’Аннунцио.

14 сентября адмирал Казануова приказывает боевым кораблям покинуть фиумский порт — капитаны отказываются и переходят на сторону республики. Триумфатор пишет хвастливое письмо Муссолини, который так и не решился присоединиться к “походу на Фиуме”: “Я в равной степени потрясен Вами и итальянским народом… Вы хнычете, в то время как мы боремся… Где Ваши фашисты, Ваши волонтеры, Ваши футуристы? Проснитесь! Проснитесь и устыдитесь… Проколите дырку в Вашем брюхе и спустите жир. Иначе это сделаю я, когда моя власть станет абсолютной”. Муссолини не остается ничего другого, кроме как поддержать Д’Аннунцио деньгами и отрядом бойцов, но с этого момента он надолго затаил жгучую зависть к преуспевшему сопернику, смешанную с восхищением. Это чувство еще даст о себе знать позже.

Между тем народ надо было кормить. Д’Аннунцио принимает решение вполне в духе средневекового кондотьера (каковым он, в сущности, и был): боевые корабли Фиуме отправляются бороздить Адриатику, захватывая все повстречавшиеся по пути торговые суда. Так корсарство становится основным источником снабжения “республики красоты” провиантом и товарами первой необходимости. В пиратское государство начинают стекаться самые удивительные персонажи: поэты, контрабандисты, воры, аферисты, кафешантанные певицы, безумные изобретатели и просто отбросы общества. Всех привлекает аромат абсолютной свободы и беззакония: на улицах Фиуме каждую ночь до утра шумит сюрреалистический карнавал. Хлеба все равно не хватает — для поддержания боевого духа и работоспособности гражданам вместо хлеба щедро раздают кокаин. Сам Д’Аннунцио почти не спит: он пишет декларации и приказы, обращается к толпе с речами несколько раз на дню (и даже по ночам). В этот период он и сам привыкает к кокаину, который останется его пагубной страстью вплоть до самых последних дней жизни.

Д’Аннунцио пишет первый проект конституции. В стихах. Испуганные соратники призывают его не горячиться. Конституцию в прозе пишет премьер вольного города, социалист Де Амбрис, но Габриеле все же добавляет в нее от себя немало курьезных пунктов. В частности, обязательное музыкальное образование для детей, без которого гражданство Фиуме не предоставляется. Также вводится государственный культ муз с сооружением соответствующих храмов.

Революция в Италии заставляет себя ждать. Муссолини, понимающий, что нельзя отдать победу в руки конкурента, удерживает свои отряды от активных действий. Д’Аннунцио, которого неудержимо несет на поле боя, решает заняться пока альтернативной военной кампанией: он пытается сговориться с хорватскими сепаратистами, чтобы отправиться в поход на Загреб с целью “сбросить ненавистное сербское иго”. Попутно он не забывает и об искусстве: в Фиуме в качестве министра культуры приглашается знаменитый Артуро Тосканини. Маэстро соглашается, и теперь, кроме кокаина и речей, публику услаждают еще и симфоническими концертами на городской площади.

На должность министра иностранных дел Д’Аннунцио назначает бельгийского поэта-анархиста Леона Кохницкого. Первым делом министр-анархист обращается с предложением создать Лигу угнетенных Земли. Предложение рассчитано в первую очередь на поддержку Советской России, но Совнарком отвечает крайне осторожной сочувственной телеграммой: кремлевские комиссары чуют, что флибустьерская фиумская вольница больше напоминает контрреволюционный мятеж, чем советскую власть. На предложение откликаются лишь некоторые, не менее экзотические, чем сам Фиуме, формирования: каталонские сепаратисты, вожди крестьянского восстания в Мексике и, зачем-то, египетский хедив.

Тем временем голод и разброд в городе нарастают: несмотря на ряд успешных пиратских рейдов, нехватка многих вещей очень ощущается, особенно после того, как правительственные войска наконец переходят к активной блокаде города. Но, вопреки всему, Д’Аннунцио держится.

В первую очередь потому, что никто его не трогает. Ведь он удобен всем: итальянскому правительству — в качестве жупела для торга с союзниками, союзникам — как противовес требованиям югославян и предлог для пребывания их частей в Далмации, Муссолини — как болячка, отвлекающая силы правительства от его собственного, планомерно подготавливаемого государственного переворота.

Фантазии Д’Аннунцио и его мистико-поэтические эксперименты все больше и больше отдаляют от него поднявших изначально восстание отцов города. Их целью было всего лишь войти в состав Итальянского королевства на правах провинциального города. Поднятый Д’Аннунцио над городом государственный стяг с созвездием Большой Медведицы на пурпурном фоне, окольцованном змеёй Уроборос, кусающей собственный хвост, вызывает у них ужас. Окружившие поэта авантюристы (министр финансов имеет три судимости за кражи) им ненавистны. Обывательская мораль их содрогается при виде вереницы дам всех сословий и наций, проходящих через спальню команданте, словно машины на фордовском конвейере. В среде ирредентистов созревает решение устранить Д’Аннунцио под предлогом того, что он пытается присвоить себе диктаторские полномочия.

Д’Аннунцио, не знающий о том, что творится у него за спиной, продолжает свою буффонаду: 22 сентября он встречает прибывшего в Фиуме изобретателя радиотелеграфа Гульельмо Маркони. Поприветствовав очередной речью “мага пространства” и “покорителя космических энергий”, он обращается при помощи мощной радиостанции, установленной на борту маркониевского судна “Электра”, с речью “ко всем народам мира”. Народы мира остаются вполне равнодушны.

Заговорщики медлят, опасаясь верных Д’Аннунцио легионеров, но 12 ноября необходимость в заговоре отпадает сама по себе. Италия подписывает в Рапалло соглашения, по которым почти вся Далмация, включая Фиуме, отходит к Королевству сербов, хорватов и словенцев. Теперь Фиуме обречен — с Д’Аннунцио нет больше никаких резонов считаться. Коварный Муссолини первым перекидывается на сторону победителей: руки у правительства развязаны. Начинается агония, шикарная агония под звуки оркестра, играющего на городской площади. Кольцо войск, окружающее город, начинает сжиматься, рейд блокируют правительственные крейсеры.

26 декабря 1920 года Д’Аннунцио подает в отставку. 2 января нового, 1921 года после короткой и почти бескровной перестрелки Д’Аннунцио сдает город под гарантии личной безопасности и помилования всех участников фиумской эпопеи. Через пару недель все на том же “фиате”, но уже без лепестков роз, в сопровождении шофера и адъютанта он покидает город. Одно из первых в мире государств под руководством поэта заканчивает свое существование.

Д’Аннунцио возвращается в Венецию. Он внутренне надломлен и отчетливо ощущает, что его звездный час миновал. Никто не обращает на него внимания. Никто, впрочем, и не преследует. В глазах всей нации, не исключая и правящие круги, он все равно остается героем. Национальное пристрастие итальянцев к “bella figura” оказывается важнее, чем идейные разногласия, к тому же идеи, которыми руководствовался Д’Аннунцио в фиумский период, настолько пестры, что любой мог найти в них что-нибудь приемлемое для себя: и коммунист, и фашист, и анархист, и монархист.

Д’Аннунцио погружается в меланхолическую депрессию. Он отвергает любые предложения, связанные с общественной деятельностью. Все, что ему теперь нужно, — это “приют на берегу моря или озера, далекий от железных дорог, где, укрывшись от верных легионеров и слишком преданных друзей”, он сможет в покое окончить свои литературные труды. 30 января 1921 года поэт приобретает на берегу озера Гарда виллу, реквизированную у немецких хозяев, дальних родственников Рихарда Вагнера.

Команданте дает вилле величавое название “Vittoriale degli Italiani” — что-то вроде “Храма победы итальянского народа”. Но суждено ей стать не столько храмом, сколько прижизненным мавзолеем для самого Д’Аннунцио.

Начинается осень патриарха: печальная буффонада протянувшейся пятнадцать лет старости.

Тем временем Муссолини стремительно продвигался к власти. Он всегда испытывал перед Д’Аннунцио пиетет с примесью страха — слишком многим он обязан старшему наставнику. Позы, риторика, идеи — все это в той или иной степени усвоено не без влияния Д’Аннунцио. Муссолини принимает решение, достойное Макиавелли, — не отказывать поэту ни в чем, подыгрывать присущей ему мании величия и таким образом постепенно “удушить его бархатной подушкой”. Ведь выступать открыто против Д’Аннунцио небезопасно: десятки тысяч ардити и фиумских легионеров по-прежнему считают его своим вождем и готовы идти за ним в огонь и воду.

Сам Д’Аннунцио смотрит на Муссолини сверху вниз, считая его старательным, но посредственным подражателем, а фашизм — плебейской пародией на свои идеи, что не мешает ему льстить более молодому вождю так же неумеренно, как тот льстит ему.

Но действовать Д’Аннунцио уже не хочет или не может, и, когда Муссолини посещает “Витториале” с тайным визитом, желая узнать отношение команданте к готовящемуся фашистскому перевороту, Д’Аннунцио встает в надмирную позу обитателя башни из слоновой кости. Муссолини это более чем устраивает. Обеспечив нейтралитет ардити фашисты могут чувствовать себя хозяевами страны.

30 октября 1922 года Муссолини сосредоточивает в своих руках всю полноту власти. Он благодарен Д’Аннунцио за невмешательство и выражает свою благодарность с размахом: государство выкупает “Витториале” и берет на себя все расходы по его содержанию. Указом дуче создается национальный институт для издания полного собрания сочинений Д’Аннунцио, государство приобретает у поэта все архивы, его осыпают целым ливнем новых наград, избирают академиком.

Д’Аннунцио с увлечением втягивается в эту игру. Он решает создать в “Витториале” нечто вроде прижизненного дома-музея. В саду вокруг виллы на постаменты водружаются реликвии: уже известный читателю открытый “фиат” и торпедный катер, участвовавший в нападении на Буккари. Муссолини присылает Д’Аннунцио огромные глыбы, вырезанные из “исторических вершин” — гор, находящихся на территориях, присоединенных к Италии в результате войны. Эти каменюги также находят свое место в саду, окружающем “Витториале”. Д’Аннунцио без конца принимает у себя прибывающие с визитами вежливости делегации политиков, писателей и легионеров, проводит по парку и вилле, демонстрируя мемориал в честь своего собственного героического прошлого. Для самых почетных гостей команданте лично производит салют из носового орудия торпедного катера.

Слишком поздно он начинает понимать хитрый замысел “друга Бенито”. Со всех сторон Д’Аннунцио окружен соглядатаями: личный секретарь, водитель, пилот гидросамолета, охрана — сплошь агенты фашистской службы безопасности. Любая безобидная прихоть Д’Аннунцио, любая его просьба — оказать протекцию старым друзьям или наградить кого-нибудь орденом — незамедлительно удовлетворяются. Но на все его попытки вмешаться в политику дуче отвечает вежливыми письмами — и делает все по-своему. Вскоре уже и руководство движением легионеров ускользает из рук Д’Аннунцио; в большинстве своем ардити вливаются в ряды фашистских организаций.

Каждодневная переписка между поэтом и диктатором продолжается почти пять лет: Д’Аннунцио наставляет, угрожает, требует, торгуется; Муссолини улещивает, подкупает, восторгается. К 1927 году неизбежная капитуляция фактически совершается: Д’Аннунцио теряет последние рычаги власти и становится почетным пленником режима.

(В СССР разыгралась в чем-то подобная драма: тою же “бархатной подушкой” в особняке у Никитских ворот Сталин душит Максима Горького. Интересно, учился ли он у Муссолини, или просто все несостоявшиеся поэты отлично знают, как заманить в ловушку поэтов состоявшихся?)

Д’Аннунцио признает поражение: в его письмах уже не встретишь просьб о назначениях министров или указаний, как вести внешнюю политику, — все больше жалкие старческие просьбы о новой медальке к юбилею или сетования на недостатки в работе местной администрации. Начинается деградация — физическая и психическая, — ускоренная неумеренным потреблением кокаина и эфира. Временами Д’Аннунцио снова пробует писать, однако, за исключением пары автобиографических произведений, из-под его пера выходят одни только неоконченные фрагменты.

В последние годы жизни он практически не покидает “Витториале”, не принимает посетителей, полностью погрузившись в атмосферу грез и воспоминаний, перечитывая дневники, письма и записные книжки. Болезни все чаще и чаще преследуют его, и вечером 19 сентября 1938 года смерть наконец настигает семидесятипятилетнего поэта.

Впрочем, в одном Д’Аннунцио, несмотря на свои болезни и печали, остается верен себе до конца: последняя дама покинула его спальню за четыре часа до того, как перестало биться его сердце.

Чем закончить рассказ об этой удивительной жизни? Можно погрузиться в рассуждения о посмертной судьбе наследия Д’Аннунцио, о том, как драматически поменялось отношение к нему после крушения фашизма, о той почти культовой роли, которую стала играть (и играет до сих пор) его фигура в экстремально ориентированных кругах: политических и артистических. Можно углубиться в психологию культуры, в разговор о том, как биографическая легенда порою укрупняет значение автора (напомним еще раз: сейчас непросто сопереживать восторгам современных Д’Аннунцио читателей). Можно, сделав шаг в сторону, полюбоваться кармическими играми истории, проанализировав то, как развивались отношения между Муссолини и Гитлером, — одержавший победу над Д’Аннунцио диктатор сам оказался в шкуре своей жертвы, повстречав более сильного и лишенного поэтических сантиментов “нежного вампира”.

Но нам хотелось бы закончить разговор на легкомысленной ноте и сделать несколько полезных для всех выводов из повести чужой жизни:

1) Никогда не говорите: “Мне уже слишком поздно начинать…”

Д’Аннунцио, ставший авиатором в пятьдесят два года, вызывает большее уважение, чем Гайдар, командовавший полком в шестнадцать.

Первому, в отличие от второго, было что терять.

2) Лучший способ написать много книг — придумывать названия и брать под них авансы у издателей. Если не стесняться и действовать с размахом, то можно стать даже классиком.

3) Тщательно проверяйте всех тех, кто хвалит вас и называет учителем. Среди них может оказаться не только ваш Иуда, но и ваш Муссолини.

Второе намного опаснее.

4) Управлять народом ничуть не тяжелее, чем развлекать читателя. И не легче — и в том и в другом случае вам рано или поздно придется смириться с потерей популярности.

Д’Аннунцио был противоречивой личностью во всех смыслах: как писатель, как политический деятель, как гражданин и как частное лицо, поэтому суждения о нем не могут не быть противоречивыми. Некоторые вещи (в частности, изобретение символики и риторики фашизма) ему и сейчас тяжеловато простить.

Однако все же не будем слишком пристрастны к Габриеле Д’Аннунцио. В конце концов, ему удалось прожить насыщенно и увлекательно целых три жизни.

Многим не удается прожить так и одну.

Габриеле Туминайте: я хотела закрыть режиссёра в кабинете и выбросить ключ

В прошлый четверг в Вильнюсском Малом театре состоялась премьера спектакля словенского режиссера Томи Янежича «Дядя Ваня». За несколько часов до нее режиссер принял радикальное решение — снял известного актера Арунаса Сакалаускаса, игравшего дядю Ваню, и сам поднялся на сцену. «Такие поступки в стрессовый момент неоправданны. Я бы не пошла с этим режиссером в горы», — призналась режиссер Габриеле Туминайте.

В интервью русской службе Радио ЛРТ она сказала, что премьера спектакля должна была состояться еще в прошлом году, но из-за пандемии была отложена.

«Режиссер приехал завершить процесс, который длился уже два года и представить наконец премьеру. Но случился форс-мажор: в начале репетиций нашему актеру Арунасу Сакалаускасу сделали операцию, он был уверен, что сможет в полную силу репетировать, но из-за осложнений он смог участвовать лишь в восьми репетиционных днях из шестнадцати. Но, в итоге, он присоединился, и все ожидали хорошего результата, никаких конфликтов не было», — сказала Г. Туминайте.

Она отметила, что А. Сакалаускас приходил на работу ежедневно и работал, несмотря на болезнь.

«Вместе с режиссёром и всей труппой они шли к премьере. Накануне был прогон, он прошел очень хорошо, на следующий день была намечена премьера. Оставалось 2 часа до премьеры, когда вдруг режиссер сообщает, что он придумал такой ход и сам сыграет дядю Ваню. Он предложил такой метод труппе, но он не сработал», — поведала Г. Туминайте.

Коллектив решил не снимать премьеру, однако было опасение, что спектакль утратит свою уникальность.

«Мы поняли, что он выходит на сцену, но в таком случае, все те двухгодичные инвестиции и наработки будут утеряны, а спектакль ведь хороший. Я подумала, что было бы хорошо, чтобы на время премьеры он куда-нибудь пропал, в таком случае, вышел бы Арунас. Я хотела закрыть режиссёра в кабинете и выбросить ключ и предложила это директору и всем остальным как возможный выход. Но директор был против, так как это уже нарушение прав человека», — рассказывает Г. Туминайте.

По ее словам, было принято решение выслушать режиссёра и оценить его интерпретацию роли дяди Вани.

«Мы договорились с Арунасом, что он остается, а это всего лишь режиссерский метод и мы позволим режиссеру выйти на сцену. Мы посмотрели, что может режиссер, его метод по своей сути веселый и очень даже чеховский. Я считаю, что эта паника возникла из-за напряжения. У нас вчера было собрание с труппой и они тоже видят спектакль именно с Арунасом, поэтому мы предложили режиссеру в кратчайшие сроки завершить работу над спектаклем», — говорит Габриеле Туминайте.

Руководитель Малого театра Симонас Кеблас говорит, что театр пришел к осознанию, что режиссер имел право на эксперимент, но «это было не лучшее решение».

«Сакалаускас имел право обидеться. Возможно, это культурные различия, мы думаем, что все это можно передать более этично. Если бы мы не позволили режиссеру подняться на сцену, вся двухлетняя работа была бы остановлена. Режиссерская работа заканчивается с покупкой первого билета, а актеры будут продолжать развивать свои роли в заданных режиссером рамках», — говорит Г. Туминайте.

«Несмотря на последний ход, предложенный эксперимент, театр выбирает вариант, который лучше смотрится», — говорит Кеблас.

«Подождем немного, дадим человеку отдохнуть и продолжим сотрудничество с А. Сакалаускасом. Пока А. Сакалаускас соглашается играть», — говорит С. Кеблас.

Премьеру «Дяди Ваня» в Вильнюсском Малом театре сопровождало препятствие за препятствием – сначала она была отложена из-за пандемии, а накануне первого показа было решено отказаться от дяди Вани в исполнении известного литовского актера Арунаса Сакалаускаса.

После генеральной репетиции в среду, на которой дядю Ваню, как и планировалось, сыграл Арунас Сакалаускас, в четверг, всего за несколько часов до премьеры, режиссер решил, что игра актера его не убеждает и он не будет играть. Руководство театра приняло решение показать спектакль, но готово вернуть зрителям деньги, потраченные за билеты.

Экс-камердинер Папы получил полтора года заключения

6 октября 2012